Он с шумом втянул в себя воздух, напоенный лесной свежестью, в которой смешалась сосновая горьковатость, легкая прель от упавшего дерева, на котором они сидели, и сладость продолжающих цвести трав. День был ясный, бархатистое солнце мягко согревало, но не жгло, и единственное отличие от подлинного лета состояло в том, что стоило светилу спрятаться за очередное облачко, как начинало веять прохладным ветерком.
Находиться в лесу было приятно. Щебетали птицы, ласково шуршала опадающая листва. Природа, уставшая за бурное лето, неспешно готовилась к зимовке.
– И впрямь благолепие, – медленно произнес Николай и вдруг спохватился. – Да что это я! Чуть не запамятовал. Я ж тебе подарочек привез.
С этими словами он достал из кармана и протянул Александру небольшой медальон на тонкой цепочке.
– Это тебе от матушки. Перед смертью мне отдала, и сказала, что это – тебе. До последнего дня не верила, что ты умер. – Он помрачнел и с упреком заметил: – А ты так и не навестил ее, последний долг отдать не удосужился.
– Мне о ее кончине довелось узнать, лишь когда имя императрицы в храмах во время молитв перестали поминать, – виновато развел руками Александр. – А к этому времени похороны давно…
– Я об ином, – досадливо перебил Николай. – Неужто времени не нашлось, чтобы за эти четыре года хоть единый разок в Петропавловский собор, где она погребена, заглянуть?
– Сам ведаешь – обет послушания у меня, – развел руками Александр. – Разве в будущем году, летом, перед постригом…
– Вот и славно, – обрадовался Николай, – а я сестрице Анне отпишу. Приглашу ее приехать в Россию погостить. Заодно и повидаетесь, и на колонну из розового гранита вместе полюбуетесь, кою я в память о незабвенном брате на Дворцовой площади возвести повелел.
– В память о брате – это ты про Константина? – уточнил Александр.
– Да нет, про тебя, – поправил император.
– Но я же просил, чтобы… – досадливо сморщившись, начал было Александр, но Николай торопливо перебил его:
– Да помню я просьбу твою, помню. Пока на самом деле Богу душу не отдашь, никаких памятников. Во всяком случае, от меня. Потому и отверг все проекты, где статуя твоя имелась. А жаль. У того же Монферрана такая красота была! Представь, ты на коне, попирающий ногами змею; впереди летит орел двуглавый, а за тобой богиня победы следует, коя лаврами тебя венчает. Коня же под уздцы еще две богини ведут. Ну а на пьедестале надпись: «Благословенному – благодарная Россия». Каково?
– Суета все это, – откликнулся Александр, но улыбнулся.
– Ну да, – невозмутимо согласился Николай. – И я так подумал, потому и заказал не памятник, а колонну наподобие Траяновой, что в Риме. Но чтоб непременно выше Вандомской, кою Наполеон в честь своих побед в Париже воздвиг. Только наверху будет не твоя статуя, как мне предлагали, а ангел с крестом в руке и надписью: «Сим победиши».
– Ангел – это хорошо, – одобрил Александр, вспомнив ангела, который стал все чаще приходить к нему во снах после первой встречи с Серафимом. Золотые латы, белые крылья, светлые вьющиеся локоны, темный кожаный ремешок на лбу, которым волосы прихвачены…
– Стало быть, угодил, – усмехнулся Николай, именно таким образом истолковав улыбку на лице брата. – Ну и славно. Тогда, надеюсь, не будешь сильно серчать, узнав что один свой памятник тебе вытерпеть придется. Ты уж прости, но не смог я жителям Таганрога воспретить его поставить. – И торопясь поскорее сменить щекотливую тему, он посетовал: – Наполеон и впрямь величина, кто спорит, но все ж таки тебе – не посетуй, брат, – кое в чем тебе куда легче было. Согласись, что явного ворога проще одолеть, нежели тайного. Вот у меня две войны успешные прошли: с Персией да с турками. И мир выгодный заключил с обоими. Но он бы стократ выгоднее был, ежели бы кое-кто под ногами постоянно не путался. Эти австрийцы то и дело норовят жать, где не сеяли. И отвлечь их от «восточного вопроса» не выходит – как назло, все у них в порядке, нигде никто не бунтует. А осадить не получается, больно ловки. Один Меттерних чего стоит. Это пройдоха без мыла куда хочешь влезет. А уж тщеславен без меры. Стоило тебе… гм, гм… того… как он тут же воспоминания написал и так их и озаглавил: «Император Александр I». Их почитать, так можно подумать, будто именно он вертел всеми, как хотел, в том числе и тобой. Да вот, сам взгляни. Мне ее Татищев переслал, а я тебе привез, – И он протянул брату небольшую брошюру в гибком переплете.
Александр взял книгу в руки, небрежно перелистал пару страниц и вдруг впился глазами в текст. Николай благоразумно молчал, не мешая брату. Лишь когда тот начинал возмущенно комментировать тот или иной отрывок, особо не понравившийся ему или содержащий, по его мнению, непозволительно много лжи, император подключался, бросая пару ленивых реплик: «А я что тебе говорил?», «Не представляю, как у него язык повернулся такое ляпнуть?», «Вот же самомнение у человека!» и тому подобное.
Отложив наконец книжицу в сторону и будучи не на шутку оскорблен прочитанным, Александр зло протянул:
– Стало быть, подчинение влиянию императора Франца продолжалось во мне до конца жизни с одинаковой силой. Ну что ж, зато теперь, после того, как я умер, полагаю, оно закончилось. – Он повернулся к брату и напрямую спросил: – Хочешь, чтобы кто-то взбунтовался в Австрийской империи?
Николай кивнул.
– И чем сильнее, тем лучше, – заметил он.
– А для чего это тебе?
Император решил ничего не утаивать, а потому откровенно пояснил:
– Во-первых, отвлечь, чтоб им не до России стало, а во-вторых, если и впрямь дело худо для них обернется, они же меня на помощь призовут, так что потом, чувствуя себя обязанными, в том же «восточном вопросе» волей-неволей помалкивать станут.
– Я и впрямь виноват перед тобой, что не предупредил про тех декабрьских бунтовщиков, – вздохнул Александр. – Крепко виноват. Так что с бунтом в Австрии или подле нее попробую помочь. Но только один раз. Другая меня служба ждет… – И он многозначительно указал на небо. – Доволен, что ли?
– Доволен. Спасибо тебе, – ответил Николай.
– Ну, что же, пойдем-ка обратно, а то время к вечерней молитве подходит. Да и тебе вскорости собираться надо.
– Гонишь из своего заточения? – спросил Николай, крайне довольный тем, что Александр согласился ему помочь.
– Что ты! – Не принял иронии брат. – просто в темноте по лесу скакать опасно – не ровен час, конь споткнется, костей не соберешь. Да и заплутать можешь. Я бы проводил, но старец Серафим послушание на меня возложил: никуда от кельи не отлучаться.
И они побрели обратно: такие похожие и в то же время разные… братья-императоры.
Глава XI. Любовь
Глафира много думала о любви. В далеком детстве, лишенная родительской ласки, она трогательно прижимала к груди маленького синего мишку – единственную вещь, приехавшую вместе с ней из российского детского дома в тихий засекреченный приют, расположенный на одном из островов венецианской лагуны. Один глаз у мишки был пришит очень хорошо и представлял собой блестящую перламутровую пуговицу, а другой был когда-то оторван и напоминал о себе двумя пучками ниток, торчащими из того места, где когда-то красовалась такая же перламутровая пуговица. Этот грустный синий мишка ассоциировался у Глафиры с родителями – людьми, которых маленькая запуганная девочка никогда не видела и совершенно не могла помнить.
Она прижимала к себе этого перекошенного, истрепанного одноглазого мишку потому, что была уверена: где-то рядом вот с такими объятиями и существует любовь. Неведомая, удивительная, очень сильная, способная спасти и спасающая, способная губить и губящая, способная лечить и лечащая, способная воскрешать и воскресающая. И пока она верила в это, мишка жил в большом древнем платяном шкафу венецианского палаццо на одной из открытых полок, где были разложены нехитрые вещи маленькой девочки. Мишка смотрел, удивляясь своим единственным пуговичным глазом тому, как девочка Глафира научилась стоять на одной руке, делать сальто-мортале, замирать на несколько часов, а потом, быстро взбегая по отвесной стене, отталкиваться от потолка, чтобы твердо приземлиться на пол.